• Kevintinjer
• 30 Nov 2024
• Общество и взаимоотношения
• 34 Прочтений
• 0 Комментариев

Расскажите о нас правду…

Бывает, трудно носить в себе тяжесть от пережитого, увиденного. Тогда одолевает желание поделиться своими раздумьями с другими. Так в нашей редакции оказалась рукопись активиста трезвеннического движения, члена ВДОБТ, инженера-нефтяника из Перми Сергея Анатольевича Федорченко. Это записки об увиденном в одной женской колонии строгого режима. Посетил ее автор, собирая материал для передачи созданного по его инициативе на Пермской студии телевидения общественного телеклуба «Трезвость». Проблема пьянства женщин и его трагические последствия стали темой первой, вышедшей в эфир передачи телеклуба, который ведет Сергей Анатольевич.

И не узнаешь преступницу

Заместитель начальника колонии по политической части была невысокой привлекательной женщиной лет сорока.

— Людмила Васильевна Кожина! — представилась она, протягивая руку.
— Женщина — замполит такой строгой колонии? — не удержался я от вопроса.
— Думаю, с этим «коллективом» не справится ни один мужчина, — отшутилась Людмила Васильевна (позднее я тысячи раз убеждался в справедливости этих слов).

Идем по территории колонии. Она разделена на две части — производственную и жилищно-бытовую. В производственной — корпуса и цеха, где шьют обувь и постельное белье, рабочие перчатки и рукавицы Объем реализации — несколько миллионов рублей в год. Восьмичасовой рабочий день, вполне приличные условия для работы (вентиляция, освещение и т. п.). Вдоль конвейера — женщины: молодые и пожилые, одетые в специальные халаты, короткие прически упрятаны под косынки. В общем, женщины как женщины. Надень на любую «гражданское» платье, сделай прическу, подкрась — и не узнаешь в ней преступницу.

В конце конвейера невозможно было не обратить внимание на совсем молоденькую красивую девушку — почти девочку.

— Можно с ней побеседовать? — спрашиваю Людмилу Васильевну. Она охотно соглашается, жестом приглашая девушку. Разговор с ней привожу дословно.
— Здравствуйте! Скажите, пожалуйста, как Вас зовут?
— Лариса.
— Лариса, сколько Вам лет? — Восемнадцать.
— За что (тут я запинаюсь)... попали, нет, оказались здесь?
— Статья (называет статью)...
— Но я не юрист. Если можно, скажите, за что.
— За пьяную драку в ресторане
— В восемнадцать-то лет?

В разговор вмешивается Людмила Васильевна.

— Лариса, почему ты не говоришь, что это у тебя вторая судимость?
— Это правда, Лариса?
— Да. Украла золотое кольцо. В ресторане или в баре. Пьяная была. Плохо помню. Мне тогда только шестнадцать исполнилось.
— Учишься (в колонии есть школа)?
— Да, в десятом.
— Закончишь школу, выйдешь из колонии, где, кем будешь работать?
— Не знаю. В Ленинграде не пропишут. Да и стыдно туда возвращаться.
— Но почему? Ведь ты никогда больше к этому не вернешься!
— Не знаю. Старые дружки, подруги, может, боюсь, все повторится.
— Родители пишут? Кто они?
— Уважаемые люди. Переживают, конечно.
— А парень? У тебя не может быть плохого парня (захотелось ударить по ее самолюбию — ведь наверняка дружила с каким-нибудь «стильным» хулиганом).
— Пишет. Он действительно хороший. Но я знаю — он не будет дружить со мной, когда я освобожусь.

Она не договорила. Мы попрощались с ней, пожелали ей много добра. И вот о чем подумалось: как часто, особенно в последнее время, мы, родители, возомнив себя кто Макаренко, кто Сухомлинским, спорим о проблемах воспитания детей. Спорим горячо, до хрипоты, дома, на работе, на улицах, в трамваях и в автобусах. А в это время подлая рука пьянствующего негодяя, подлеца протягивает нашему вчерашнему ребенку (а он уже подросток, но мы просто этого не замечаем) бесплатный стакан вина или водки. Который завтра, оказывается, стоит денег. Каким же страшным злом оборачивается для подростка эта «добрая» подачка! И не успеет он оглянуться, как оказывается в плену отвратительных привычек, которые, очень часто, приводят его на скамью подсудимых.

... Аккуратные дорожки, где-то асфальтированные, где-то посыпанные гравием или шлаком, из деревянного бруса жилые бараки, аллеи молодых тополей, несколько кирпичных зданий (школа, больница, клуб) — это жилая часть колонии. Группы женщин, с любопытством рассматривающих постороннего мужчину. Некоторые поправляют косынки, приветливо улыбаются. Входим в один из бараков. У входа дневальный, пожилая женщина, докладывает, что отряд находится в столовой (обед).

Поражают чистота и порядок, белоснежность простыней, подушек (кровати в два яруса). Такой же порядок в тумбочках, где ничего лишнего. Мыло, зубная щетка, нитки, пуговицы и другие необходимые предметы и вещи туалета. Встречается помада. Узнаю, что стирают женщины сами. Баня раз в неделю. Медицинские осмотры, женские консультации, прививки... Комната для политических занятий. Оформлена с художественным вкусом. Трудовые (а не социалистические) обязательства отряда. Призывы не нарушать дисциплину, поддерживать порядок.

Над столом склонились две женщины — готовят выпуск стенгазеты. Одна из них — Валентина — землячка, из Чусового. Ей 27 лет. Отец — почетный металлург. В заключении 4 года (осталось еще 3). Пил муж, вначале один. Поддержала «компанию», раз, другой. Стали пить вместе, а потом и порознь. Не бывать, не ночевать дома стало обычным явлением. Начались скандалы, драки. И вот 7 лет строгого режима.

— Есть дети, Валя?
— Есть. Дочь (плачет).
— А муж? Где он?
— Развелись. Спился. Ничего не хочу, хочу к дочери, хочу жить нормально!
— Но ведь там опять... Все магазины не закроешь, да и «друзья» всегда выручат...
— Ни за что! Не хочу я этой жизни! Вот как нажилась! Ведь я отвыкла даже от запаха этой проклятой водки... Я вот о чем думаю: хорошо бы нас; пьющих, по одному — по два отдать на воспитание к трезвым, или, как их, трезвенникам, чтобы узнали, как хорошо жить в трезвом мире...

Так хочется, чтобы она никогда больше не узнала, не вспомнила этот неприятный запах, от которого отвыкла!

Получаю от Людмилы Васильевны такую справку: до 70-75 процентов заключенных женщин осуждены и отбывают срок за преступления, совершенные на почве пьянки. Около сорока процентов — со средним и средним специальным образованием. Несколько десятков — с высшим. «Малограмотные» (с пятью-шестью классами), имеющие возраст до 37-40 лет, обязательно учатся, заканчивая десятилетку или 11 классов.

Школа (хотя сентябрь был еще «за горами») уже подготовлена к новому учебному году. Краской пахнут свежевыкрашенные столы и парты. Не хотелось верить, что первого сентября сюда придут эти 30-40-летние женщины и будут учить то, чему они должны учить своих детей. Странно... «Дети» в 30-40 лет...

— Хотите побывать в кабинете аутотренинга? — спросила Людмила Васильевна. И заметив, что я не очень знаком с этим мудреным словом, повела меня в этот таинственный кабинет.

Просто невероятно, но я попал в обстановку, о какой мечтает каждый руководитель крупного предприятия: мягкая мебель (кресла), ковры и дорожки, уют, чистота, порядок. В углу нагромождение магнитофонов, каких-то приставок, колонок.

— Что хотите слушать? Вы устали? Хотите отдохнуть, забыться? — участливо спрашивает меня молодая женщина-лейтенант.

Я надеваю наушники; вытягиваю с удовольствием уставшие ноги, и ласковые, зовущие звуки музыки пронизывают меня. Хочется слушать такую музыку бесконечно долго, сколько угодно. И вдруг откуда-то издалека (так и хочется сказать: из-под облаков) женский, спокойный голос: «Вы устали? У Вас неприятности! Я понимаю Вас! И прошу: закройте глаза, расслабьтесь, примите самую удобную позу. Так. А теперь еще немножечко воображения. Ну совсем немного, я прошу Вас. Представьте себе луг, зеленый-зеленый, как комната, в которой Вы находитесь». Я пытаюсь открыть глаза, чтобы, наконец, рассмотреть, какого цвета обстановка кабинета, но не могу — музыка и слова, словно гипноз, действуют безотказно — нет ни сил, ни желания двигаться. А голос, чуть меняя тембр и окраску, продолжает еще тише: «Трава на лугу зеленая-зеленая и деревья, как и трава, зеленые. Светит солнышко, и воздух чистый-чистый и тоже кажется зеленым. Вам хорошо, Вы спокойны, у Вас все хорошо, все, Вы слышите меня?..»

Очнулся я от громкого вопроса, обращенного ко мне, Людмила Васильевна улыбалась:

— Ну как?
— Здорово! — отвечаю я, смущаясь.

Женщина-лейтенант щелкнула клавишами магнитофона, сменила кассету.

— Не вздумайте снимать наушники! Прослушайте все — это очень интересно и важно! — прокричала на ухо Людмила Васильевна.

И тут я услышал в наушниках то, чего, вероятно, никогда и нигде не услышу.

— Вы лишаете наших матерей и отцов возможности спокойно работать и жить. Вы портите наших детей! Кто Вам это позволил? Закон? Нет! Вы растоптали сами это слово, это понятно. Но наш закон гуманен. Мы надеемся, что завтра, оказавшись на свободе, Вы никого не ограбите, не изобьете. Мы надеемся, что Вы не совсем потеряны для нашей страны. Цените это! И если завтра в трамвае или в автобусе, на улице или на работе кто-то скажет Вам грубое слово и Вам станет обидно — вспомните этот разговор и скажите себе: «Я больше никогда никому не сделаю плохое, не причиню боль, незаслуженную обиду! Я никогда не отвечу на грубость грубостью, не буду красть, пить, нарушать закон, никогда-никогда!» Мы знаем, что Вы найдете в себе силы не возвращаться к прошлому, что Вы сможете стать хорошим работником, честным, справедливым. И еще: если кто-то пойдет по Вашему пути — поправьте его, остановите. Этим Вы искупите свою вину».

Минуту, другую (не преувеличиваю!) я сидел с наушниками в руках, не зная, как реагировать на то, что услышал только что. Наконец, спрашиваю:

— Это для чего? И много у Вас таких «бесед»?
— Много! — говорит Людмила Васильевна. — Более ста кассет. Спасибо нашему педагогическому институту — подготовил, записал. На любую тему, на любой возраст, на любое преступление. Ваша кассета — для тех, кого мы готовим к выходу на свободу...

Это надо же — человек совершил преступление, а ему: «Будьте добры, не ругайтесь, пожалуйста, не пейте, будьте благоразумны!» Ну и ну!

— А как реагируют Ваши слушательницы на такие беседы?
— По-разному. Бывает, срывают наушники — неприятно ведь слышать правду! И все-таки что-то остается в сознании...

Разве это люди!

— Хотите увидеть женщину, отправившую на тот свет сразу четырех человек? — спросила Людмила Васильевна, когда мы встретились в мой следующий приезд.
— Как?! Как на «тот свет»? Убила?...
— Да. Сожгла. Мужа с женой, их мать-старушку и трехлетнего малыша. В пьяном угаре...

Когда вошла эта женщина-убийца, я почувствовал желание выйти, выбежать из комнаты. Не хотелось дышать с ней одним воздухом. Спасибо Кожиной — она взглянула на меня успокаивающе и требовательно: «Сидите, мол, раз уж согласились!» Потом обратилась к колонистке (это и другие имена, естественно, изменены):

— Расскажи, Лида, Сергею Анатольевичу, как все это произошло. Постарайся ничего не скрывать. Он готовит телевизионную передачу о женском алкоголизме. Ему нужно знать твою историю.

Людмила Васильевна выходит из кабинета (будто по срочным делам, хоть бы предупредила, что оставляет нас наедине). Взгляд падает на руки заключенной: красивая кисть, длинные тонкие пальцы. Конечно, никакого маникюра, но ногти чистые, видно, что обработаны не только ножницами. Так неужели вот этими руками она... вот так чиркнула спичкой, подожгла и... Наконец, выдавливаю из себя:

— Вы кем здесь работаете?
— Электриком. Настраиваю, регулирую... все по электрической части...
— Руки у Вас... Неужели Вы этими руками их... Вы помните — их?
— ... Нет, не помню. Ведь знала их всех — соседями были, а после этого лица как будто стерлись с памяти. Прямо измучилась вся, хочу вспомнить и не могу...
— Когда это произошло?
— Одиннадцать лет как прошло. Десять лет уже здесь. Да еще следствие, суды. Меня ведь к высшей мере приговорили вначале. Но приговор не привели в исполнение за дело взялся молодой адвокат, ездил в Москву, писал, добивался, И добился — расстрел заменили пятнадцатью годами. И тут я не выдержала — хотела повеситься, прямо в камере. Не дали. Тогда я стала писать везде, чтобы меня... ну, лишили жизни, что не могу я жить, не имею права. Отказали. Ответили, что мои просьбы внимательно рассмотрены и отклонены А я чувствую, что умру я там, на свободе...
— Да прекратите Вы! Вам только сорок лет. Дочь — невеста (об этом мне успела рассказать Людмила Васильевна). О ней подумайте!

Говорю это и умолкаю, потому что, чувствую, говорю не то. И вдруг слышу.

— Я все Вам расскажу. Только Вы меня, пожалуйста, дослушайте.
— А что, были такие, кто не слушал?
— Были. Один. Вскочил, выругался и выбежал... Все было вначале хорошо. Пока муж не запил. Вначале выпивал с дружками, потом привык, начались запои. Разошлись. Пришлось уехать оттуда (он надоедал). Устроилась я неплохо. Электрик-то я хороший. Деньги всегда были. Жила с соседями. Они веселые были, любили выпить. Соберемся, бывало, выпиваем и говорим, говорим и выпиваем. Дочку к маме отправляла. Думала, всегда так будет. Однажды получила зарплату, купила пива (я ремонт делала), пошла к соседям — мы в пятистенке жили — позвать их на помощь, обои клеить. И засиделась. Они тоже только что получили получку. Один раз сходили за вином, потом еще, а потом уж и не помню, сколько раз бегали по очереди в магазин, он у нас близко. Потом, помню, на этих своих соседей за что-то обиделась, крепко... И сейчас не представляю, за что. Пришла к себе домой. Ноги вымыла и руки. Тихонько заперла их снаружи и подожгла. А когда они пытались вылезти в окна, помешала им Они задохнулись от дыма и сгорели. Тоже пьяные были... Очнулась — лежу у клуба на земле. Поднимает меня какой-то парень и говорит, дескать, разве можно так напиваться? А я слушаю его и думаю: «О чем ты говоришь? Ведь я живых людей сожгла!» Вырвалась от него, подхожу к своему дому, а от него только угли, зола и пепел остались. Меня тут же убить хотели, но милиция помешала. Два раза пробовала повеситься. Раз — там, а второй — уже здесь в этой колонии Оба раза не дали, из петли вынули.

Она замолчала. Пока говорила, я рассматривал ее и думал: «Сколько хорошего могла, наверное, сделать в жизни эта женщина, если бы не проклятое вино!» Представил ее такой, какой она, наверно, была тогда, до того, как совершила преступление, десять лет назад. Получилось — веселая, симпатичная, энергичная, работящая, все умеет — и работать, и веселиться — таких любят. А вот...

— Боюсь я всего — людей, забора этого. Ведь десять лет на него гляжу, а что там, за ним — уже не представляю. Людей боюсь, свободы боюсь, боюсь, узнают, что сидела, — убьют...
— Не убьют. Скажите спасибо за жизнь, которую Вам сохранили. И воспользуйтесь тем временем, какое осталось Вам жить по-человечески, проживите его честно, оправдайте наше человеческое доверие, доверие того молодого адвоката. Слышите? Дочери своей, всем, с кем будете жить, работать, не только расскажите все о себе — по рукам, по губам бейте, если увидите у них спиртное!.. Мы готовим телевизионную передачу о женском алкоголизме. Подскажите, как лучше ее сделать?
— Расскажите о нас правду. И про водку, которая из людей делает мразь...

Когда Людмила Васильевна дала мне понять, что преступление, с историей которого я только что познакомился, еще не самое страшное, что есть и ужаснее, я не поверил.

— Убийство собственных детей. Причем медленной смертью — голодом, избиениями, — произнесла Кожина страшные слова...

Она вошла тихо, остановилась у стола, за которым мы сидели с Кожиной, в метре-полутора.

— Садись, Марина! Сергей Анатольевич — активист Общества борьбы за трезвость. Его интересует, почему женщины пьют, пьют много. Может, расскажешь, как вино, водка сгубили тебя?

Молчит. Я делаю вид, что рассматриваю какие-то документы, графики, что лежат на столе, а сам незаметно изучаю ее. Около 30 лет, приятное лицо, черные волосы аккуратно убраны под косынку. Нет, такая должна любить порядок и детей.

Людмила Васильевна опять оставляет нас. Тишина. Неожиданно женщина начинает плакать. Вначале промокает слезы носовым платком, потом, когда они потекли ручьем, вытирает их ладонями. Я подаю стакан с водой. Она пьет и плачет еще сильней.

— Хорошо. Ничего не рассказывайте. Не нужно. Успокойтесь. Можете идти.

Но она не уходит. Чувствую, что вот-вот заговорит. Наконец нахожу, кажется, самые нужные слова:

— Я не верю, что Вы убили собственного ребенка, не верю! Это противоестественно. Вы родили его — и Вы его уничтожили. Так не бывает, слышите? Этого не может быть!
— Да, убила. Била ее, пока она не умерла...

Я содрогаюсь от этих жутких слов. И все-таки справляюсь с собой, хотя дикая ненависть, страшная злость и отвращение к этой, так называемой матери, кажется, останавливают сердце.

— Хорошо. Рассказывайте дальше. Только правду, слышите?
— Первый муж пил. Разошлись Я не выносила его пьяного. Вышла второй раз замуж с дочерью от первого. Машей звали. А второй, оказалось, пьет еще больше, хотя прикидывался непьющим. Тут родилась от него дочь, потом вторая. Денег не хватало. Если бы не пил, может, и прожили бы, а тут... Поесть иногда нечего было. Я его за пьянку ругала, а он на Машу показывает мол, своим девкам не хватает, а тут еще эта навязалась! Алименты я не получала, тот, первый, скрылся. Выпила я как-то, разозлилась на Машу и ударила ее. Она есть просила, а в доме даже сахару не было. Она заплакала. Потом так голодная и уснула. Потом такая же история повторилась. Он пришел пьяный и голодный. Машу из-за стола выгнал. Она — в слезы, забилась в угол. Он ударил ее и закричал: «Бей ты, не убьешь эту сучку, я ее убью!» Я стала избивать ее все сильнее и сильнее. Он за это лучше относился ко мне. Однажды мы решили, что надо ее избить, а потом не кормить, так она скорее умрет Я так и сделала. Не кормили мы ее пять дней и били. Двигаться она не могла, говорить тоже. Когда умерла, позвали милицию, врачей. Дали мне десять лет...
— Мало! Вам сто лет каторги мало! Вам... для Вас... пули жалко. И что это за закон у нас?!

Людмила Васильевна появилась как нельзя вовремя, я почти уже не сдерживался.

— Когда врачи вскрыли труп девочки, а ей было всего пять лет, то не обнаружили ни одного здорового органа — все было отбито, искалечено или оторвано, — сказала Кожина тихо, когда заключенная вышла. — А Вы говорите не может быть. Может. Водка все может! Вот письма. Хотите почитать? Вот это письмо. В нем заключенная — мать — пишет своей дочери. А это — ответ дочери в колонию, чтобы защитили ее от такой «матери».

Читаю письма. Верю и не верю: возможно ли такое? Но ведь письма же — как им не поверишь?

Письмо матери (заключенной): «Здравствуйте, дорогие мои детки и внучка Аленка, дочка Надежда Федоровна и зять, Игорь Владимирович! С горячим приветом к Вам бывшая твоя мать Раиса Ивановна. Да, Наденька, неужели у тебя такое сердце — не писать мне 10 лет? Ведь я тебе дала жизнь. Надя, в жизни всякое бывает. Я подавала на розыск и начальство помогло мне тебя найти. Так вот, я после освобождения приеду к вам и придется вам принять меня. И заставят вас дать мне, что положено. Я имею право везде хлопотать и писать в Москву. Я опозорю тебя и твою семью. Даю тебе срок две недели.

Ваша мать Раиса Ивановна Гвоздырева».

Письмо дочери написано на имя начальника колонии.

«Добрый день! Пишет Вам Костенко Надежда Федоровна, по поводу того, что в Вашем учреждении находится Гвоздырева Раиса Ивановна. Я получила от нее непрошеное письмо. В молодости ее лишили материнских прав. Она меня положила на рельсы, думала меня поездом зарежет. А сама побежала за человеком, у которого была бутылка водки. Чужие люди меня подобрали. Воспитывалась я в детском доме. И за все время она никаких материнских чувств ко мне не испытывала. Как же мне быть? Я мать двоих детей и я хочу, чтобы они ничего не знали о ней. Она все променяла на водку — молодость, детей, жизнь. А теперь, состарившись, хочет, чтобы ее кормили, одевали, обували. За что? Она всю жизнь приносила с собой только горе всем, с кем встречалась. Неужели и теперь, когда она освободится, она будет доставлять людям одни страдания и неприятности? Но почему? Очень прошу — помогите мне. Оградите меня и мою семью от нее и ее писем.

До свидания. С уважением, Костенко Надежда Федоровна»

Знакомимся. Гвоздырева — невысокая, бойкая, ей за пятьдесят. Двенадцать судимостей. Сидела в общей сложности больше двадцати лет. За пьянство, кражи, разбой, взломы, грабежи.

Пытаются убедить ее в том, что в отношениях с дочерью она не права. Не понимает, спорит, горячится.

— Дети обязаны! Дети должны!..
— Да, — говорю, — дети, верно, должны, обязаны... А у Вас их нет. Нет, понимаете? Променяли Вы их на водку. А будете их запугивать такими письмами — добавят срок.

Когда Гвоздырева вышла, Людмила Васильевна сделала мне замечание:

— Они законодательство лучше нас с Вами знают. Стращать их бесполезно.

... Эти письма помогли нам правильно начать передачу, причем первую, самую важную и ответственную.

Сергей Федорченко

От редакции.

Предлагая журналу этот материал, автор горел одной мыслью — ужесточить борьбу с опасным социальным злом — пьянством. Ведь у С. А. Федорченко, как и у многих его единомышленников, нет удовлетворения от того, что ты абсолютный трезвенник. И это понятно — ты не помог ничем тому, кто пьет, не подсказал, не «обратил» в свою веру. Да и можно ли жить спокойно, зная, что ежедневно на почве пьянства совершаются тяжелейшие преступления, что в стране едва ли не каждый день рождаются неполноценные младенцы потому, что их мамы и папы не могут жить без водки, что многие школьники, однажды узнав вкус спиртного, не расстаются с ним до конца жизни?!

Нет покоя С. А. Федорченко, телезрителям созданной им передачи, нам, сотрудникам журнала. Знаем, что нет и не будет покоя вам, уважаемые читатели, если в вас живо чувство сострадания, справедливости и гражданского долга.

«Трезвость и Культура» №8 1987 г.