• AnthonyIcony
• 18 Nov 2024
• Музыка, театр, кино
• 24 Прочтений
• 0 Комментариев

Военврач - Татьяна Ильина

Рассказ

Он пришел в себя не сразу. Когда с трудом открыл глаза, первое желание было подняться, но тело будто налилось свинцом. Увидев сидевшую возле фигуру в белом, сказал:

— Сестра, у меня раненая пятка зудит. Почешите. — Старался произносить внятно и громко, а получился свистящий шепот.

Фигура поднялась. Наклонилась. Увидел совсем близко, почти у глаз своих, ее глаза. Сказала спокойно и доверительно, совсем как мать в детстве:

— Потерпи, Ваня, так бывает. Когда чешется, значит, скоро заживет.

Все было как положено: и тон, и голос. Однако Кораблев почему-то рассердился. Про себя, конечно. Может, за бессилие свое, может, нервишки сдали. Продолжать разговор просто-напросто не было сил. Поэтому взамен состроил обидчивую гримасу и подумал: «Фифушка ты этакая: ногу почесать брезгуешь!» На большее не хватило. Оставалось последовать совету и терпеть.

Кораблев попытался было сдвинуть с места свое непослушное тело, повернуться на бок, но не смог. Закрыл глаза, чтобы задремать, но тоже не вышло. Видно, все свое выспал и теперь остро ощущал неудобство жесткой постели, колючего одеяла, тощей сенной подушки. Все раздражало, все мешало. Одеревенели лопатки от долгого лежания на спине. Но особенное беспокойство причиняла нога. На ней сосредоточились все мысли.

«Надо же, — подумал Кораблев, — невезучая какая нога. Второй раз на нее напасть. В тот раз, правда, считай, что все сошло благополучно: из строя не выбыл».

Ивану показалось, что первое ранение получил совсем недавно, а прикинул и удивился: вышло — полгода с гаком. Время неслось неудержимо.

Случилось это буквально в первые дни его пребывания на фронте, у села с каким-то птичьим названием — то ли Воробьеве, то ли Чижово. Запамятовал. Птичье название пришлось к месту этому разоренному войной «гнезду», которое еще совсем недавно было населенным пунктом. Поговаривали, что немцы планировали отсюда наступать на Москву. Над позициями будто навечно завис рвущий уши гул фашистских самолетов и не прекращался скрежет и визг рвущихся бомб.

У траншеи, из которой вел оборонительный бой взвод автоматчиков, скособочившись, стоял подбитый танк. «А ведь он еще может пригодиться», — подумал тогда Кораблев и поделился своей затеей с Мишкой Барановым, соседом по траншее. Но тот отмахнулся: «Ишь, чего придумал. Стреляй как положено. А уж коли такая охота — залезай один в консервную банку. Мне лично под открытым небом больше нравится».

Однако Иван с детства не отступал от задуманного. И вот в пустяшные интервалы между налетами (не минуты даже, а секунды, наверное) саперной лопаткой начал делать подкоп под танк. Трудился, как говорят, до седьмого пота. И откопал-таки «нору», благодаря которой танк стал полезным приложением к траншее. По ночам Кораблев вел огонь из этой «норы», а днем забирался в танк и стрелял из смотровых отверстий.

...Частил мелкий осенний дождь. В траншее было холодно и скользко, а «приютивший» Кораблева танк казался надежным и неуязвимым.

«Наверняка, если бы не жажда, в тот раз ничего бы и не случилось», — подумал Кораблев.

Тогда, чтобы напиться, бегали из траншей к одному-единственному на данном участке колодцу. Между налетами прибегут, зачерпнут котелок и мигом назад, в траншею. Немцы пристреляли колодец и вели по нему огонь почти непрерывно. Поэтому брали из него воду с большим риском. Прозвали его «колодец смерти». Те, кто попадал под обстрел, в траншею уже не возвращались.

С Иваном это произошло после обеда. Определить время точнеє оказалось невозможным. Из-за сумеречной погоды и налетов авиации день будто уходил в бесконечность. А в положенном распорядке, в смысле еды, уже давно никто не разбирался. Ели и пили как бог пошлет.

Иван перекусил, не прекращая строчить из автомата. За работой разгорячился. Захотелось пить. Схватил котелок, а он пустой. Не разбираясь, выскочил из-под танка и побежал по траншее к колодцу. А в этот момент как грохнуло. Подумал: «Вот и все». Но это было совсем не «все». Ножом резануло по ноге, ухватило за икру, подбросило и силой отшвырнуло в сторону. Это и была первая «личная» встреча с противником.

Вот так случилось. Но обошлось без госпиталя. Зажило как на собаке. Остался всего только шрам на икре. Да еще с того времени правая нога приволакиваться стала. Батальонный фельдшер сказал, что «вследствие контузии».

«А вот теперь только слегка полоснуло, а в госпиталь угодил. И весь отяжелел. И ослаб. Если бы оставили в медсанбате, наверняка по-другому обернулось. Дома стены помогают. Ну да ничего не попишешь. Сказали: «Терпи». «Потерплю», — рассуждал Кораблев и снова впал в сонное забытье.

Утром другого дня Кораблев снова попытался привстать, да не смог. А пятка проклятая так чесалась, что просто доводила до бешенства. «Ну, зануда, зануда, зануда», — бормотал Кораблев.

Когда дежурная сестра Тоня Гусакова пришла с градусником, Иван обратился к ней:

— Сестричка, милая, почеши мне пятку. Вчера просил, так была здесь какая-то фифушка. Видно, побрезговала. Говорит: «Потерпи», а у меня все терпение вышло.

Сестра в ответ ничего не сказала, а Кораблев по набежавшим на ее лоб морщинкам и опущенным уголкам губ понял, что она чем-то озабочена и вроде бы даже обижена.

Теперь молчали оба.

И вдруг на Кораблева обрушился поток убийственных откровений:

— Кораблев! И как это ты ни за что ни про что посмел человека обидеть? Да знаешь ли ты, что этой «фифушке» ты обязан жизнью! Совсем твое дело было табак, а доктор Ржевская к жизни вернула. Ну, операция — ладно. Это для нее, врача, — долг святой. А она, голубушка, тебе кровь свою отдала. И не так себе, а с лихвой, потому что из тебя речка вытекла. А после все минуты, которые ей для сна и отдыха выпадали, около твоей койки проводила. А ты — «фифушка» какая-то... Прости меня грешную за правду, да что же тебе ногу-то чесать, когда ее оторвало, на липочке держалась!

Ивана бросило в жар: «Так вот оно что. А он-то считал — пустяк. Вот откуда слабость и тяжесть. И значит, ноги у него теперь нет. Что же это? Нет, неправда. Не может быть».

Теперь молчать и думать наступила очередь Кораблева. С его лица исчезло выражение капризной уверенности, свойственное возвращенным к жизни тяжело больным. До него дошло, что «приговор обжалованию не подлежит», но он не хотел, не мог этому верить.

— Неправда. Нет! — неожиданно крикнул он...

«Индивидуальный пост», который по настоянию Ржевской организовали для Кораблева, располагался у тамбура и представлял собой отгороженный простынями крохотный уголок палатки. Там, по существу символически изолированный от остальных раненых, лежал Иван. А по ту сторону простыни шла своя жизнь. Оттуда доносились постанывание, покряхтывание, вздохи. Кто-то тихо мурлыкал совсем под ухом: «Давно мы дома не были...» Сейчас это показалось Кораблеву издевательством. Стало безумно жаль себя. «Черт... Убил бы его: кажется, глаза намокли», — бормотал Кораблев...

Заглянула в щелку Тоня. Тихо. Он и не заметил. Постояла. Покачала головой. И ушла. Вернулась с мензуркой.

— Кораблев, это — лекарство. Надо выпить, — и снова будто укололась, встретив враждебный блеск глаз.

Однако, к ее удивлению, лекарство Иван выпил. Без пререканий. Не возражал, потому что устал. Но лекарство, видно, хорошее — проспал до ужина как убитый.

Проснулся легко — будто обновился. Захотелось пить. Не поворачивая головы, протянул руку за железной кружкой, что стояла на табурете. Рука задела что-то мягкое, живое. Повернул голову. Рядом сидела молодая полная женщина, улыбаясь и показывая белый месяц зубов, сказала:

— Ну, Ваня, как дела? На поправку идем?

По голосу и задушевности, с которой говорила женщина, Кораблев угадал военврача Ржевскую. Она была близко, как вчера, но он увидел ее теперь чистыми, не замутненными наркозом глазами. Смотрел пытливо и долго, врачиха ему понравилась. Нашел, что похожа на херувимов, что на иконах в избе у матери. Но тут же отверг сходство — она куда лучше. Вспомнил, как незаслуженно окрестил ее «фифушкой», и покраснел от стыда. Хоть провались. Но услужливая память поспешила восстановить во всех подробностях утренний разговор с Тоней, и снова стало нестерпимо больно за свою покалеченную жизнь. И, не в силах сдержаться, он зло и оскорбительно выместил на Ржевской обиду:

— Чего ради комедия эта? Кто вас, докторша, просил добренькой быть? Кровь мне свою дали. Воскресили. А за ради чего? Как я жить дальше буду, подумали? — и натянул до лба одеяло.

Совсем недавно, глядя на спящего Кораблева, Ржевская знала, что этого разговора не избежать. Думала об этом и раньше. А сегодня, когда шла на дежурство, подкараулившая ее у палатки Тоня дала полную информацию об утреннем происшествии. Ко всему была готова. Но того, что солдат посчитает ее косвенной виновницей своей трагедии, не могла даже предполагать.

Сидела, боясь шелохнуться, и смотрела на торчащий из-под одеяла чуб. Протянула руку, чтобы погладить, и отдернула, боясь задеть сочувствием. Но тут же передумала: была не была. Положила на голову солдата ладонь и стала тихо-тихо водить ею. Кораблев никак не отозвался: то ли ушел в себя и не замечал, то ли замечал, да виду не подавал. Кто знает? Во всяком случае, Ржевская подумала, что нашла выход своим чувствам. Кроме того, ей показалось, что это как-то успокаивает Кораблева. Так просидела долго, не отнимая руки, замерев, думая и не думая вовсе, как иногда кажется.

Неожиданно Кораблев сдернул одеяло. Увидев его лицо, Ржевская с радостью отметила, что с него ушло выражение враждебной недоверчивости: «Неужели оттаял?» Спросила:

— Ты что, Ваня? Я думала, спишь.

— Не сплю и не спал вовсе. Вспоминаю и никак не соображу, почему вдруг невезение такое. Как первый раз ранило, кажется, страшнее было. А может, тогда первый бой. Потому. А может, и нет. Сейчас тоже ад кромешный был. Неизвестно, кто еще кроме меня оттуда выбрался. Мало нас тогда уже оставалось. Отделением стояли на передней траншее человек от человека, считай, метрах в ста. Так сколько же на каждого из нас фашистского металла пришлось — уму непостижимо! Вот это и называется, как политруки говорят, стоять насмерть. Но дело-то, конечно, не в словах. Дело в том, что остаешься, по сути, один на один с врагами и думаешь: удержаться надо, удержаться и одолеть во что бы то ни стало. Ну и приходит тут и злость и азарт. Вот и я вел огонь остервенело. А кругом бухало. Взвивались фонтаны земли, осколков, огненных брызг. И вдруг — секунда какая-нибудь. И не помню ничего. Сестра Тоня говорит — река крови вытекла. Может. Только ведь она этой реки не видела.

Кораблев замолчал, и ей показалось, что солдат ждет ответа.

— Ты, Ваня, главное, не пытайся объяснить себе, почему тогда все обошлось, а сейчас нет. Никто — ни сам ты, ни я — ответить не сумеет.

Он вскинул на врача шмелиные глаза — черные в пушистых ресницах — и согласно кивнул.

— А пока спи да сил набирайся, — сказала Ржевская.

А через несколько дней под утро Кораблев видел сон. Уж и забыл давно, какие они, сны, бывают. А тут вот приснилось.

...Похоже, дело шло к вечеру. Он будто вышел из своего дома, что стоял последним на краю деревни, и поднялся на бугор. Внизу, меж берегов, заросших травой, тихо, будто стояла, текла речка. Иван посмотрел перед собою и замер. Такая была красота в покое и ласковом свете, льющемся с неба на землю. На другом берегу вытянулось стадо. Неспешно, с невозмутимым спокойствием передвигались коровы, не переставая выбирать и щипать, если попадалась, лакомую траву. Впереди шла темная буренушка. «Не иначе — быть дождю. Эта примета верная», — подумал Кораблев и взглянул на небо. Светлое и чистое, оно над лесом, куда ушло солнце, пламенело, а чуть выше нависли сиреневые облака.

Внезапно тишину оборвал свист кнута и лай собаки...

Кораблев проснулся. Простыню, заменявшую стену, просвечивали солнечные лучи. По белой ткани двигались тени находящихся по ту сторону людей.

Иван, пока лежал здесь, научился по звукам, голосам и обрывкам разговоров догадываться о происходящем за перегородкой. Но сегодня ему послышалось оттуда что-то новое и одновременно очень знакомое.

У тамбура сестры обычно готовились к раздаче еды. Сейчас, видимо, разливали из ведер в кружки чай. Это-то и было похоже на то, как дома по утрам мать, подоив корову, разливала молоко. А потом приносила ему в кружке пахнущее, теплое питье.

Представилось так остро, что даже вкус почувствовал: не кружку, а целое ведро бы выпил.

Припомнились Ивану серые в ласковых морщинках материнские глаза, которые на свету голубели. Представились руки, которые все умели.

Вспомнил все, и невыносимо захотелось домой. Хоть сейчас — вскочи и несись без оглядки. Прямо все внутри ходуном заходило. Подумалось: «А чего? Может, и впрямь судьба и все к лучшему. Вот отправят в тыл. Там подправят. И — домой».

Что-то легонько чмякнулось о запястье. Иван вздрогнул. «Оно» щекотно и быстро побежало вниз по руке. Не сразу разглядел на простыне удирающего зеленого паучка. «Гость». И видно, из лесу. Иван относился к этой живности без обывательской суеверной брезгливости. Считал пауков полезными и даже необходимыми. Дома, когда мать с особой тщательностью освобождала углы от паутины, говорил: «Ну зачем ты их дома рушишь. Они строят, строят, а ты раз — и все насмарку. Ну какая же это грязь — паутина. Это их стройматериал. Ты глянь, какую они работу провернули — сколько мух уничтожили. Вот уж мухи — так действительно мразь. И зараза и беспокойство от них».

В полдень военврач Ржевская, наскоро перекусив, поспешила к Кораблеву. Получили приказ о срочной эвакуации раненых. Ожидалось новое поступление, и надо было освобождать койки.

Собственно, эвакуация для личного состава вовсе не была снегом на голову. Она исподволь шла уже не один день. И все это время Ржевская лавировала между главным хирургом и старшей сестрой. Пришла пора отправлять и Кораблева, но она оттягивала сроки, а потому «кланялась» главному. Когда получала отказ, шла к старшей, «лебезила». Просила войти в положение парня и еще немного подержать в госпитале. Таким образом она толкала старшую на нарушение. И все потому, что хотелось довести Ваню до кондиции, помочь ему окрепнуть физически и морально.

Каждый день Ржевская отмечала для себя происходящие в нем перемены. Вчера он особенно ее удивил. Попросил, чтобы к нему зашел солдат, «что песни мурлычет». Показалось странным, что здесь кто-то поет. Ведь тяжелые. Однако пообещала прислать солдата. Спросила у дежурной сестры, и та ответила, что действительно есть такой.

— Ему руку по плечо оперировали: газовая гангрена. Отвоевался.

Ржевская сказала сестре, чтобы попросила этого солдата зайти к Кораблеву.

В землянку свою шла не торопясь. Думала о «поющем оптимисте» и Ване: какая сила заложена в людях.

В лесу было спокойно и тихо. Воздух отдавал душистой свежестью ранней весны. Она подняла голову и встретилась глазами с небом, которое показалось похожим на синий шелк в белую горошину разных размеров.

На какое-то мгновение тишина и покой обманули Ржевскую, заставили поверить и вздохнуть легко и свободно: «Хорошо-то как!» Но только на миг. Один далекий выстрел поставил все на свои места: война была рядом, а еще ближе, в палатке, откуда Ржевская только что вышла, — и жертвы этой жестокой войны: Кораблев и другие раненые.

И — стоп. Размышления чуть было не увели Ржевскую от цели. Она проскочила мимо палатки, но, спохватившись, повернула назад и остановилась как вкопанная. Воздух разорвал орудийный залп. Он будто подал сигнал. И пошло. Давно так не бухало. Повертела головой, пытаясь определить, откуда грохочет сильнее. Между деревьев и сверху смотрело будто сразу полинявшее небо. Смотрело, как показалось, тревожно. Подумала: «Надо торопиться. Наверное, скоро привезут раненых».

Перешагнув порог палатки, еще в тамбуре услышала непривычно громкий разговор. Два голоса будто соревновались: кто громче. Лежащие на нарах ближе к входу не заметили ее появления. Они были поглощены разговором, происходящим за простынной перегородкой. Об этом красноречиво свидетельствовали их позы, вытянутые шеи и глаза. «Бесплатное кино. А сестру, видно, какой-нибудь раненый позвал из другого конца», — констатировала Ржевская. И тоже прислушалась.

— Ну, какой я потребитель-то. Ишь слово выдумал. Откуда взял? Ну, чего я потребляю? Чего? Почто ко мне придрался. Знал бы что такой — ни в жисть не пришел. Добролюб тоже нашелся. Плевал я на твою задницу, прости меня бог, — обидчиво басил кто-то.

— А как же не потребитель? Он самый что ни на есть. Нет в тебе настоящей любви. Ты ее в потайном кармане держишь, а даешь, если уверен, что взамен получишь. Как говорят, баш на баш. Скряга ты. Сто раз потребитель и выгодник. «Он» — бесполезный! Так что ж, потому его и убить не грех. А если «он» полезный и к тому же беззащитный, тогда как? — с петушиным наскоком негодовал звонкий голос, по которому Ржевская узнала Кораблева.

«Дискуссия» явно нарушала госпитальный режим и к тому же велась в присутствии врача. Ржевская решила, что надо ее прекратить, и двинулась к перегородке.

Увлеченные перепалкой, раненые только теперь заметили врача и молча поспешили принять на нарах соответствующее их состоянию положение. Ржевская сделала вид, будто ничего не заметила, догадываясь, что, как только исчезнет из поля зрения, сейчас же станет новым объектом их домыслов и обсуждения.

Появление Ржевской за перегородкой вызвало крайнее замешательство.

Сидевший возле Кораблева коренастый молодой мужчина поспешно встал и, придерживая левой рукой накинутую на белье шинель, сказал:

— Извините, доктор... Ну, я пошел.

Он имел вид пойманного с поличным. Стоял, опустив голову, и Ржевская видела только смущенную улыбку.

Кораблев, наоборот, смотрел открыто. С его лица еще не сошло выражение атакующего азарта.

— А теперь уж нет, — решительно сказала Ржевская. И ей стало смешно оттого, что по тону и поведению получился стереотип главного. Подумала: «Вот уж поистине — с кем поведешься». — В первую очередь скажите мне, что вам покоя не дает, о чем спорим. Шум подняли, людей около собрали, а теперь — в кусты. Не выйдет.

— Это все он. Потребитель, — торопился Кораблев, будто бежал по кругу и не мог с него сойти. — У меня тут паучок забежал из лесу, а он хвать его в кулачище. И — нет.

— Так откуда мне знать, что ты с этой бесполезной гадостью в дружбе, — пробасил собравшийся уходить.

— Опять он за свое. Ну какой бесполезный? Молока с него, конечно, не надоишь. А труженик и помощник — это факт. Ни одной мухи не оставит. И комаров прихватит. Для того и сети плетет. И почему это он гадость?

— А ты не политрук ли, что лекцию мне читать вздумал?

— Может, и политрук. Но главное — человек. А ты сам знаешь кто.

Ржевская переводила глаза с одного на другого — как неожиданно могут проявляться люди.

Вот Кораблев — горячий, резкий и одновременно мягкий, добрый. Мальчишка еще. Из-за лесного паучка в драку лезет. Кстати, этот паучок — важный симптом: появился у парня, значит, интерес к миру. Значит, не только физические, но и душевные раны скоро затянутся.

А «басок» что-то никак не припомнится. В госпитале раненые все на одно лицо: бескровные, бледные, глаза больные, усталые. В рост их видеть редко приходится — чаще лежачие. Впрочем, голос у него очень знакомый. Ну конечно! Это же он тогда о Кораблеве спрашивал: «Как там наш солдатик?» Да что же я? Это же, наверное, тот «оптимист», что поет. Я его вчера сама к Кораблеву позвать просила. Он старше и серьезнее Вани, значит, а спорит, наверное, больше для подначки, от скуки.

— Ну с меня достаточно, — неожиданно оборвала спорящих Ржевская. — По всему вижу, что на поправку идете и скоро оба дома будете. А сейчас настраивайтесь на эвакуацию. Приказ поступил. Сестра придет и поможет собраться.

— Тогда я пошел. Всего вам наикращего, доктор, — сказал «басок». Лукаво подморгнул и, уходя, протянул приятным «бархатцем»: — Давно мы дома не были...

Теперь она хорошо разглядела его лицо. Оно было широкое и некрасивое, но открытое и поэтому доброе. Ржевская улыбнулась: у этого человека все на виду, ничего не скрыто.

— А у меня к вам просьба, доктор, — сказал Кораблев. — Отправьте нас с Петрушиным вместе, одной машиной. С тем, что сейчас отсюда ушел. Он, конечно, кое-чего недопонимает, но мужик свой. С ним надежно. Будем друг другу подсоблять.

Рисунок В. Иванова
«Советский воин» № 5, 1982 г.